Памяти Николая Басса – казака-ветерана

Наталья Гребенькова

Николай Иванович Басс, ветеран Великой Отечественной войны, жил в станице Зольской. Несколько лет тому назад журналист Наталья Гребенькова, по заданию редакции отправилась в это тихое местечко писать материал о жизни казаков-станичников. Здесь они и познакомились. Этот текст – долг памяти казаку-ветерану к 75-летию Великой Победы.

Весной 2011 года я приехала в старейшую казачью станицу Зольскую Кировского района Ставрополья. Со станичниками мы шли по залитой солнцем улице и увидели пожилого человека, стоявшего у ворот своего дома, облокотившись на высокий пенек с прибитой к нему доской. Это был Николай Иванович Басс, родовой кубанский казак.

Описание нашей встречи не вошло в очерк, так как ветеран заслуживал отдельного материала: на долю героя выпали две крупнейшие кровопролитные битвы – Сталинградская и Курская.

А через несколько месяцев после нашего знакомства, 2 октября 2011 года, Николая Ивановича не стало… Упокоился в небесных ковылях, говоря по-казачьи.

Осталось чувство горечи от незавершенного дела и, к сожалению, миллион других текстов и срочных заданий еще на девять лет.

Я разыскала телефон супруги Николая Ивановича – Надежды Митрофановны. Она присутствовала при той нашей встрече, но не вспомнила меня (плохо себя чувствует, давление скачет).

Поблагодарила и разрешила передать тогдашний разговор с супругом, с которым прожила в любви и согласии больше тридцати лет.

Сталинград и Курск – оба мои

Николай Иванович заметно смущался от неожиданной встречи и просьб земляков что-нибудь рассказать корреспонденту о войне, мял сигарету крупными натруженными пальцами.

– Я кубанский казак по рождению, а живу на Тереке. Родился в станице Калужской Краснодарского края в 1923 году. Нас у отца было шестеро.

Шестой мало пожил, помер, а еще две дочки и трое сынов – они все на фронте были.

Деда моего раскулачили. Пара лошадей у него была да пара быков, две коровы, свиньи. Средний он был, но все забрали, а его посадили в краснодарскую тюрьму.

Не отогнали в Сибирь и не расстреляли потому, что брат моей матери был начальником милиции. Это спасло. Потом его выслали в Галюгай (станица Галюгаевская Курского района Ставрополья, на границе с Чечней. – Прим. авт.), на Терек.

А в Галюгае – завод пеньковый, тут коноплю разводили. Поля были от Кабарды и до самого Кизляра.

– А как Вы на фронт попали?

– У меня бронь была – я машинистом на этом заводе работал. Узнал, что война началась, по радио. Завод остановили, люди собрались возле конторы. Крик, шум, плачь – страшная картина. Это не перескажешь…

После долгой паузы Николай Иванович вытащил новую сигарету и продолжил:

– Я стремился на фронт, думал: война кончится, а я и не постреляю. В 1942-м, 4 марта, меня призвали, как раз исполнилось девятнадцать. И я попал в Сталинград.

После пяти месяцев учебы в Краснодарском пулеметном училище бойцов привезли в самое пекло войны – Сталинград. Это время Николай Иванович назвал одним словом – мытарства.

– Два раза меня там ранило, раз контузило. Из Сталинграда на Курскую дугу перебросили. Там войну и закончил. По ранению домой в Галюгай в 43-м вернулся. Что тебе еще рассказать? Спрашивай.

– Он был очень тяжело ранен несколько раз, – вступила в разговор Надежда Митрофановна. – У него плечо разбито, пуля сидит, в животе две дырки…

– Осколки?

– Угу. Да хорош ты! – осадил жену Николай Иванович, выбросив сигарету. Поймал мой взгляд на своей правой руке – три пальца без фаланг.

– А это с танка выстрелили, тоже осколками оторвало.

– Вам все-таки досталось не на шутку. Тяжелые, переломные сражения…

– Что досталось – то досталось. Сталинград и Курск – оба мои.

Степь, полынь и горечь во рту

Помолчали. Я не знала, как продолжать. Говорить с ветеранами мне всегда было сложно, и к этому интервью была совсем не готова. Спросила невпопад:

– Какие у Вас награды есть?

– А, разные. Медаль за отвагу есть, – махнул рукой казак.

Надежда Митрофановна скрылась в доме и вынесла стопку «корочек» от наград. Разложила на деревянной лавочке. Николай Иванович молчал. У него дергался кадык под седой щетиной, на глазах выступили слезы.

– Вижу, Вы не любите это вспоминать… Простите.

– Там надо было выживать, – голос его дрожал. – Пять суток не пить и не есть приходилось. И патронов давали по три-пять штук. Вот и выживай. А бывало, и винтовки нет – добудешь оружие в бою. В общем, пока Жуков не прилетел в Сталинград, бардак был полный. Предательство сплошь.

Помолчав, продолжил:

– Целые части сдавали, вот что страшно было. Под 74-м разъездом нам сказали, что завтра утром наступать будем. Морская пехота подойдет, танки. Оборону держали в балке метров 700-800 шириной, и тот берег высокий.

Лейтенант говорит: «Николай, идут танки!». Я в бинокль – немцы. «Как немцы?». «На, – говорю, – сам посмотри, на танках кресты». Что делать? Стал лейтенант звонить командиру роты – тот не отвечает. И ребята уже оттудова бегут.

Спаслись чудом. Когда с крутого противоположного берега стал спускаться трехбашенный французский танк, он вдруг развернул орудия и расстрелял две ближние скирды сена. Густой дым от пылающих скирд стал прикрытием для отступления.

Николай Иванович сказал мне:

– Историки не напишут, как было на самом деле. У них на бумаге все геройски, а война – ужасная трагедия. И как потом говорить через столько лет, что ты стрелял пятью патронами, а потом отступал? Герой ты или нет?

– Он теперь так плохо себя чувствует, – суетилась рядом Надежда Митрофановна. – Ну-ка сигарету вынь! Хоть сейчас не кури! Ой, мама…

Но он не слушал, курил одну за другой.

– Николай Иванович, страшно было воевать или не думали?

– Страшно, когда ждешь, когда команду дают приготовиться, а в бою – нет.

– А когда ранен?

– Тогда до конца не понимаешь… Как в бреду.

– А где было страшнее – в Сталинграде или на Курской дуге?

– Одинаково. На Курской более-менее компактней было, организованней. Как-никак и техника прибавилась, и питание. А то ни патронов, ни хлеба – как хочешь, так и воюй. И отступать нельзя.

– Расстреливали при отступлении?

– Было такое. Самострелов тоже стреляли.

– Как выходили из положения без еды и воды?

– Кузнечиков ловили и на спичке жарили. Нормально с голодухи. Хуже без воды. Идем, пекло, как на колодец наткнемся, так половина из нас спускаются и наружу воду поднимают.

А вода такая грязная, что через рубаху пили. Но пить хотелось – страшная вещь! Не дай Бог! Без еды еще так-сяк, а ту жажду и теперь невозможно забыть.

В 42-м году лето жаркое было, сухое. Под Сталинградом же степь, сколько глаз хватает. Степь, полынь и горечь во рту. Так мочу свою пили… Как тебе сейчас говорить про это? Вроде и тошно, но как хотелось воды!

Ужасней 42-го не было

– Вам приходилось встречать мирных жителей? Как они жили в такое время?

– И в городе, и в селах были женщины, дети. В подвалах прятались, в печках. Однажды по пути село освобождали, смотрим: никого нет, только трубы печные торчат. А потом раз – и оттуда вылезают люди, детвора.

Фашисты, если находили их, часто убивали. Могли найти и с автомата рвануть. Но не все одинаковые, кто-то не убивал. Человек на войне становится собой.

Врукопашную Николаю драться ни разу не пришлось. Если перед войной ему очень хотелось стрелять во врага, то уже там пришла неотступная мысль: придется же на самом деле убивать. Становилось тошно, но приходила ненависть, и очень сильная.

Николай Иванович произнес слова, которые часто приходилось слышать от ветеранов: «Я фашистов не звал, они к нам сами пришли».

Однажды получили приказ занять оборону. Кто успел – окопался.

– У нас был только танковый пулемет. Я – помкомвзвода, взялся за пулемет. Хотел, чтоб немцы ближе подошли. Мушку поставил, гляжу в смотровую щель и думаю: вот я сейчас выстрелю, и ты упадешь.

И как-то жалко. А потом думаю: ну ты ж стреляешь в меня! Если я тебя не убью, ты меня убьешь! И на гашетку нажал. А патронов было – одна полная лента в 250 штук, и во второй 120.

Три-четыре очереди сделал, лента кончилась. Замок вытащил с пулемета, орудие бросил, и снова бежать… В общем, 42-й год страшный был, ужасней ничего не было.

Мы снова надолго замолчали, я пыталась подобрать слова.

– Друзья погибали? Кого помните?

– Уже всех забыл, не хочу… Лейтенанта помню, как на бричку его положил раненого.

– Он живой остался?

– Не знаю. Откуда ж? Я, когда там был, все искал с Кавказа – никого не встретил. А после войны один парень, Ковалев Павлик, кажется, звать его было, комбайнером у нас работал, и я по разговору понял, что он тоже в Сталинграде был: рассказал, как на месте библиотеки в городе сделали медсанбат, а напротив – Стальгрес (название произнесено героем материала. – Прим. авт.), тракторный завод. Павлик оттуда электричество в медсанбат подавал и воевал в зенитной батарее. Рядом ведь совсем были, а не знали…

Сейчас все хорошо

Когда Николай Иванович демобилизовался по ранению, то вместо облегчения испытал злость и обиду. Он больше не мог видеть в прицел пулемета фашистов, а хотел воевать дальше и мстить, несмотря на весь ужас войны.

Победу встретил на работе, в тракторной бригаде. Приехал директор и объявил, что войне конец. Люди все бросили и побежали на виноградник – за вином. Привезли целую бочку, и пока не допили, никто не ушел домой.

Мы плавно перевели тему на мирную жизнь. Николай Иванович рассказывал, как был рад, что в стране казачество возрождать начали.

– Когда услыхал, что власти об этом заговорили, и меня потянуло. Я начал за казачество думать, а с меня смеялись: какие еще казаки? Мне это непонятно! Твой дед казак был? Значит, и ты казак, так выходит? Почему ж ты это слово забываешь? С одними спорили, другие нормально восприняли. Вот так и получилось казачество.

Надежда Митрофановна принесла холодный узвар. Было уже по-летнему тепло, мы пили прохладный компот и снова молчали.

– Надо сказать, что спокойной жизни у человека нету. Никогда и ни в какие времена.

– Но сейчас-то вроде, слава Богу, все хорошо?

– Хорошо, – задумчиво выпуская дым, ответил Николай Иванович.