Его дорога к храму
Елена ИВАНОВА
В прошлом году исполнилось бы сто лет со дня рождения известного ставропольского писателя Евгения Васильевича Карпова. Из них 96 лет прожил он на этой земле и написал много умных, душевных книг.
Не могу сказать, что я все их прочла, ведь четверть века, пришедшиеся на конечный отрезок земного пути, прожил он в Киеве – так сложилась судьба.
И книги, опубликованные по новому месту его жительства, прочесть мне не довелось.
А вот мемуары писателя, опубликованные в ставропольском журнале «Южная Звезда» в 2007 году под названием «Все было, как было», меня поразили своей предельной откровенностью.
Приступая к прочтению вышеназванного автобиографического повествования, я со жгучим интересом думала: рассказывает ли в нем автор о том, что я слышала как доверительное откровение из его собственных уст?
Дело в том, что взрослая жизнь будущего писателя началась с надлома – оступился на первых же шагах. Это невероятно, но факт: восемнадцатилетний комсорг авиационной бригады, радист гарнизонного радиоузла, примерный активист-общественник с октябрятского возраста… совершил кражу!
Ладно бы это были только апельсины, конфеты и прочие соблазнительные для недокормленного вчерашнего подростка сласти, но были похищены казенные деньги.
Казалось бы, ну что стоило ему, гораздому на сочинительство, приписать себе вместо уголовной статьи политическую – сочли бы даже за героя. Но нет!
С каким-то удивительным упорством он снова и снова признается: было! И в автобиографии при поступлении в Литературный институт, и в личных разговорах (хотя его, как говорится, никто за язык не тянул), и в этом вот повествовании.
Женька-артист, как называли его окружающие, неизменный оратор, пропагандистский рупор на всех знаменных торжествах, «каждой бочке затычка» (по определению соседки), напрочь отказался от предложения покаяться на комсомольском собрании.
Дело обошлось бы без особой шумихи, только исключили бы из комсомола – и точка. А если дойдет до суда – заключение и пятно на всю жизнь.
На все уговоры «доброжелателей» – твердое «нет!». Лучше тюрьма, чем публичный позор.
А может, каким-то внутренним чутьем он чувствовал, что такой крутой поворот в его жизни зачем-то был нужен? Чувствовал, что не годится припрятывать свой проступок, как не годится лгать в покаянии.
«За неделю в КПЗ я так и не решил, хорош был или плох тот мир, в котором прожил восемнадцать лет, но был совершенно уверен в том, что мир, начавшийся в камере, у цветущей яблони, был куда как интересней уходившего мира с моими звонкими, но, в общем-то, скучными и пустыми речами на собраниях и митингах…».
«Народный суд города Старый Быхов приговорил меня за кражу со взломом к трем годам лишения свободы.
Конечно, деньги уволок я, но какой взлом? <…>
Суд означает – рассудить, обсудить, признать – ничего этого не было…
Это я сгоряча, так сказать, по-комсомольски с обидою подумал, а потом обрадовался: хорошо, что все тихонечко прошло и закончилось, а что если бы на суд пришли мои комсомольцы, а если бы Марийка?
Улыбнулся я, вспомнив поговорку: хорошо то, что хорошо кончается. Тихо, мирно, даже с достоинством.
И еще подумал: кончилась тропинка, началась дорога, но куда?!».
«…Не покаешься – не спасешься»
Раздумывал новоявленный зэк, что ждет его впереди – пропасть или что-то другое?
Обозревая историю дальнейшей жизни писателя, невольно приходишь к выводу: и правда, согрешившему и искренне кающемуся Сам Спаситель помогает. Словно бы дает ему в дорогу Ангела-Хранителя.
Столько раз он оказывался в шаге от погибели, но случалось чудо, и оставался жив и целехонек.
Взять хотя бы историю со строительством железнодорожной ветки на финской границе. В заснеженной тайге, на трескучем морозе, когда даже снег не скрипел, а как-то зловеще рассыпался под ногами, заключенные построили железную дорогу в срок – ровно за 92 дня.
«На стройке погибло четырнадцать тысяч человек. Получается, на каждых пяти метрах пути от станции Ручьи до станции Алакуртти лежит человек. Гражданин Союза Советских Социалистических Республик».
Самому Евгению Васильевичу (именно так уважительно, несмотря на юный возраст, звали в колонии его, расконвоированного бойца вооруженной охраны), повезло: в брезентовой палатке, где согревала настуженное пространство раскаленная докрасна печь-буржуйка, выходил его, «рябенького огольца» (в детстве переболел черной оспой), главврач сангородка доктор Подсадный.
И вообще Карпову почему-то по жизни везло на удачу и хороших, добрых людей. Не случайно начальник колонии прозвал его «огоньком»: как летят на огонек свечи ночные мотыльки, так к нему тянулись человеческие души, делились с ним своими переживаниями.
Чудак-человек, «бродяга», как он сам представился случайному попутчику в поезде, с неизменным присловьем «отец родной».
Прошел всю войну, был ординарцем-телохранителем при генерале, произведенном затем в маршалы, дважды спас того от явной смерти, рискуя собственной жизнью.
По глупости блюстителей порядка попал чудак-человек в психушку. Куда кидаться за помощью? К маршалу! Он помнит, он выручит.
А маршал даже не соизволил выйти к своему спасителю, только занавеска шевельнулась на окне. Вот ведь как бывает, отец родной…
Еще одна случайная встреча: сестра милосердия Мария, которая в свое время вынесла с поля боя пятьдесят семь раненых солдат, сама была дважды ранена, а теперь в электричках просит подаяние. Да с такой хитрецой просит, якобы на выпивку – так почему-то щедрее подают.
А все для того, чтобы помочь семье погибшего ее фронтового начальника – хирурга: в неописуемой нищете застала она после войны вдову капитана с детишками.
Вот и решила помочь страдалице тайным от нее образом. А как же, любила она ведь капитана, хотя тот так и не узнал об этом…
Все-все запечатлелось, как на киноленте, в памяти будущего писателя, чтобы в свой час рассказал он об этом людям.
Почему-то раньше, в благополучной его пионерско-комсомольской жизни с «Артеком», с пламенными речами от имени юных ленинцев, с выступлениями со сцены под аплодисменты зрительного зала, Женька-артист ничего не видел из того, что открылось ему теперь.
Словно какая-то повязка спала с глаз и иронически обнажила сущность счастья жить в стране победившего социализма.
Выйдя «на свободу с чистой совестью», оказался герой повествования во Фролово – городишке под Сталинградом, где жил с семьей его дядя по отцу, Александр Максимович Карпов.
«Крещается раб Божий…»
Наверное, и впрямь существует некая генная память, на уровне подсознания не позволяющая человеку откреститься от веры, которую исповедовали его предки.
Возрастал Женя Карпов, как все советские дети, безбожником и атеистом. Его отец Василий Максимович Карпов, машинист бронепоезда, красный комиссар, председатель ревтрибунала, был расстрелян генералом Мамонтовым на станции Таловая Юго-Восточной железной дороги 6 октября 1919 года, как раз в день рождения сына.
Провожая мужа в отступление, бывшая на сносях жена надела ему золотой нательный крестик, и красный комиссар почему-то этому не воспротивился.
«Спустя много лет мама моя, бывшая делегатка, осмелела и рассказала:
– В Задонском монастыре твой прадед Зайчевский расписывал собор. Его пригласили из Польши. Там он влюбился в твою прабабку, принял православную веру, стал Зайцевским и женился на ней.
А твоя бабка была уже купчихой, держала здесь четыре обувных лавки. Все доходы она употребляла на содержание странноприимного дома.
Ну и… если бы твой отец Василий Максимович, чекист и комиссар, не полюбил меня, не женился, не знаю, что было бы в революцию со мною и моими младшими сестрами».
Вот откуда в доме Карповых в Есауловке было столько икон, да все в дорогих окладах.
Когда под возгласы: «Религию, опиум для народа, – на пролетарский костер!» во многих дворах жгли церковную утварь и иконы, свои святыни жена чекиста припрятала в укромном месте.
А тот золотой крестик, что надела она на шею мужа, сыграл-таки душеспасительную роль.
«Генерал увидел среди мертвых тел на шее одного крестик, приказал:
– Всех – в общую яму, а который с крестиком – похоронить со священником, в гробу.
Рассказала мне это мама и добавила: ее вызывали в здешнее ЧК и велели об этом крестике никому не рассказывать, иначе ее арестуют за клевету на героического чекиста».
Белый генерал отдает последние почести своему поверженному врагу – красному комиссару…
Вера – как тайное, неискоренимое и неубиваемое родство: ведь братья во Христе.
Как не подумать тут: это ли не объединяющее начало, способное превратить толпу в народ, сплотить в единое целое разрозненные человеческие атомы, освятить это единение христианской любовью?
«Я, воинствующий атеист, иногда захаживал в церковь – просто постоять, послушать пение, молитвы на не совсем понятном, но по ощущению – родном языке.
«Мне в тех словах молитв и песнопений слышался голос моей древней земли. Проще говоря, у меня возникало иногда желание побыть в церкви, как возникает желание побродить по пустынным залам музея или между могил старого кладбища, или посидеть один на один с самим собою у костерка».
Был у Карпова добрый знакомый – писатель Владимир Максимов, диссидент, издававший за рубежом журнал «Континент». Человек трудной, изломанной судьбы.
Распрямил его, согнутого в три погибели, как пишет Евгений Васильевич, отец Димитрий Дудко. Однажды Карпов увидел священника на экране центрального телевидения.
«Мне тогда показалось, отец Дмитрий не просто сидел перед камерой, а был распят на кресте, казалось, смиренно взывал о помощи ко всем людям, каялся в чем-то перед ними…
После той передачи шло время, а отец Дмитрий все не отпускал меня от себя: то мне слышался его тихий голос, то виделись его печальные глаза, а то вдруг казалось, будто он тронул меня за плечо, и я оглядывался».
Как-то довелось писателю прожить месяц в Юрмале, в писательском Доме творчества. Там он познакомился и подружился с отцом Стефанием.
…«И было так.
В маленьком храме за городом, срубленном больше двухсот лет назад русскими мастерами из звонких сосен, расписанном псковскими художниками, только что закончилось богослужение – догорали свечи, в их слабеющем свете угасали лики икон.
Посредине храма стояли протоиерей отец Серафим Шенрок, я и мой восприемник профессор литературы Еремин Михаил Павлович. Я был в белой сорочке, босиком.
Становлюсь в медный тазик с водой в ожидании необыкновенного, но нет, все обычно – простая холодная вода.
– Крещается раб Божий Евгений во имя Отца – аминь, и Сына – аминь, и Святаго Духа – аминь. <…>
Вышел из храма и почувствовал тяжесть на плечах. Сказал об этом отцу Серафиму.
– Все верно… Спаситель говорил: в вечную жизнь ведут тесные ворота, а в погибель – широкие.
Конечно, сладко есть, мягко спать, купаться в славе, не отказывать себе а разных прихотях многим из нас нравится, а бескорыстно делать добро, любить Господа нашего, ближнего, как самого себя, прощать обиды – очень трудно.
Вы сегодня сделали выбор, приняли на свои плечи трудную ношу. Трудную, но единственную ведущую в жизнь вечную».
И так уж угодно было провидению, что вскоре духовником писателя стал отец Димитрий Дудко.
Словно бы по мановению свыше пазл сложился в целостную картинку, символизирующую логическое завершение духовного поиска писателя на его многотрудном пути к своей собственной душе.
А тот писатель-диссидент, к которому тянулся некогда Карпов, на вершине политической славы по сути отрекся от своего духовного отца…
Мы зачастую измеряем заслуги человека наградами, местом его на иерархической лестнице званий, должностей. Только все это мишура для Главного Судьи – Господа.
Ему, Вседержителю, отчитайся об одном – что ты сделал в жизни земной со своей душой, Им дарованной. Какой она предстанет пред вратами вечности – бедной, обобранной до нитки человеческими пороками и слабостями, которым ты потакал, или богатой тем богатством, что созидается через духовное добродеяние?
Кажется, именно для того, чтобы понял это и в конце жизненного пути пришел к Богу, Евгению Васильевичу Карпову была дана такая судьба.
Все было, как было: сперва детство, как потерянный рай, а дальше с юных лет – тюрьма, война, фашистский плен, унизительные процедуры фильтрационного лагеря.
Труды земные в мирное уже время и встречи на дорогах жизни, за каждой из которых – молчаливый наказ от ближних: не забудь, напиши, помяни нас, грешных, ведь и мы жили на этой земле.
«Все было, как было» – это исповедь и покаяние автора, без чего невозможна дорога к храму. И история времени, которому он оказался сопричастен.
Дорога та не кончается
Вот ведь как случается: почти исчез из памяти человек за давностью лет, и вдруг заговорил, предстал перед тобой как живой.
Хотя нет его уже на этом свете. Захотелось мне посмотреть на Евгения Васильевича, каким он стал спустя десятилетия.
Заглянула во всеведущий Интернет – и… надо же! Вот тебе, пожалуйста, и фото, и киносюжет.
На фотографии писатель запечатлен явно уже в конце жизненного пути: седой, на плечах темный, без единой замятины пиджак в приглушенную полоску, видимо, от выходного костюма, на бортах – медали, ордена, знаки отличия (заслуженный работник культуры Российской Федерации, между прочим).
А еще в Сети попалась мне видеозапись беседы с Евгением Васильевичем. Собеседник оставался за кадром. С несколькими словами обратился к нему писатель в конце встречи. А в начале он читает свой рассказ «Пять тополей».
Знаю я этот рассказ с невымышленным трагическим сюжетом. Пятеро сыновей было у матери, ушли они на фронт и погибли один за другим. И каждый раз в память о сыне мать высаживала у дороги тополек. Так выросли перед домом пять тополей…
Евгения Васильевича засняли, судя по всему, дома (на нем был спортивный костюм). Новым для меня был его облик – по щекам сбегала на грудь жиденькая волна мягкого белоснежного льна.
Был похож он на старца, который проводит дни свои в монашеской келье. Сбрить бы эту растительность – и он стал бы прежним. Крепким было его лицо, как и голос. Крепкой была рука, державшая книгу.
Сколько лет ему на кадрах видеоролика? Может, восемьдесят, может, за девяносто.
Смотрю и думаю: как только не устал от суетного мира этот отнюдь не богатырского телосложения, но могучий духом человек? Ведь столько передумано, перечувствовано, пережито, запечатлено в слове.
Хватило бы с лихвой на несколько жизней. А впечатление такое, что он все еще в пути. Да так, наверное, и есть: некоторые богословы утверждают, что нет безмятежного покоя не только на земле, но и в жизни вечной.
Потому она и вечная, что являет собой бесконечную череду преображений.
Царство Небесное тебе, отошедшая в лучший мир бессмертная душа, обогащенная в своем земном пути милосердием, состраданием, деятельной любовью к ближнему!
