О той великой войне
Елена ДЕНИСЕНКО,
член Союза журналистов России
Весна… Распутица, набухшие почки – предвестники пробуждения природы. И апофеоз ее буйства – май с первыми грозами, липким ароматом нежной листвы и любимыми праздниками. Этот год – особенный, юбилейный, будем отмечать 75-летие Великой Победы. Со слезами на глазах…
Сколько ни произноси эту фразу, а чувствуют ее так и те, кто видел войну своими глазами, и дети их, и внуки, и правнуки. Говорят про генетическую память – в данном случае ничем другим нельзя объяснить этот феномен нашего народа-воина. Особенно важное качество в изменившихся реалиях, когда идеологические враги переписывают историю и стараются всеми возможными способами замусорить головы подрастающему поколению.
Внушить им, что никакой особой Победы и не было – так, стечение обстоятельств: мороз, заградотряды, плохие дороги и так далее. А вообще-то мы нация лодырей, нищих и рабов, достойных только лизать ноги англосаксам и всяким «просвещенным» европейцам.
Но наши ребята подымаются во весь рост и вызывают огонь на себя в Чечне, проявляют чудеса героизма в Сирии. Значит, не в обстоятельствах дело – стойкость и вера ведут их.
Не перестает в наших сердцах любовь Божия – «за други своя». Не зря 2020-й Указом Президента России Владимира Владимировича Путина объявлен Годом памяти и славы. Славы народа-победителя!
Будет масштабная программа торжеств, в которой примут участие представители разных государств. Ведь Великая Отечественная война названа мировой. Пригласят на торжества ветеранов и тех, кто вообще застал те страшные годы. А их все меньше… Мы же с вами в этой статье вспомним и поговорим о той великой войне.
В маленькой уютной комнате – тишина, освещаемая иконой Спасителя в углу. Ею благословляли на брак Ивана Архиповича и Клавдию Гавриловну Михайленко. В нынешнем году 25 сентября исполнится вдове 97 лет. Она в ясном уме, даже читает без очков и нитку в иголку вдевает. А ведь столько пришлось пережить ей за такую долгую жизнь! Но нет-нет да и всплывает в памяти этой скупой на эмоции женщины немецкая речь. Язык этот пришлось ей досконально изучить не в школе…
«Рай» по-немецки
Шевченко до войны жили сначала на хуторе Кислево (сейчас это село Кисилевка Заветинского района Ростовской области). Потом перебрались в поселок при шахте №3-бис Донецкой области Украины.
Семья обычная, рабочая: папа Гавриил Семенович, мама Мария Павловна да трое детишек – Коля, Клава и Вера. Мама умерла при родах младшей дочки Верочки, так что Клава ее и не помнила. Жили в маленькой хатке вместе с бабушкой и дедушкой.
– Все кублилися там, – говорит она. – Что тогда ели? Картошку, бурак да кабак со своего огорода. Кукурузу перемалывали, мамалыгу варили. Молочко, яйца свои – корову держали да кур. Мы, дети, как могли по хозяйству помогали.
Что война началась, узнали из репродуктора. Никто не ожидал… Плакали. А я поначалу ничего не поняла – что тогда ума было, в семнадцать лет? Сразу мужиков подобрали, и брата моего Колю призвали.
Как тогда на фронт провожали? Гармошка в руках, и пошли по поселку с песнями – кто поет, кто плачет. А вокруг – лето, теплынь… Когда немцы наступали, папа хлеб вез – будка деревянная, лошадкой запряженная. Так бомба их всех в землю и вогнала – и папу, и будку, и лошадку.
По повесткам из военкомата забрали из окопов всех девчат здоровых и сильных – во время перемирия подбирать с поля боя убитых и раненых. На палатку положили солдата и потянули… Возьмет кто-то и выстрелит с той стороны… Страшно было, потом обвыкли.
Раненые кричат, один все просил: «Внучечка, пристрели ты меня!». Но все это неважно, главное – дотащить. Когда немцы по осени пришли, сидели все в окопах – и старики, и женщины с детьми, и молодежь: обстрел же нешуточный. Окружили они нас на мотоциклах, лузь-лузь, и – на железнодорожную станцию. А там погрузили в вагоны-«телятники». Ни еды, ни воды, ни вещей… Туалет – дырка в углу вагона, и все. Не выпускали и на остановках.
Привезли сначала в Польшу, в распределительный лагерь. Охраняли нас и немцы, и поляки, форма у них одинаковая, зеленая. Столько людей пригнали, что мест на нарах в деревянных бараках не хватало, на полу спали. Кормили вареной брюквой.
Днем красивых девушек отобрали (поговаривали, в дома терпимости для немецких солдат). Потом остальных спрашивали, кто и что делать умеет. Меня бабушка учила на машинке строчить, я и сказала про это. А потом стали приезжать немецкие помещики – бауэры, кто десять человек брал себе на работы, кто пятнадцать.
Попала я в Германию, на небольшую фабрику, где яблочное повидло варили. Хозяин ничего был, не сильно жестокий – пожилой немец, по субботам пол-литровую баночку этого повидла каждому давал. Вечером под конвоем отводили нас в концлагерь, там мы и ели его.
Когда наши на эту фабрику сбросили зажигательные бомбы, спали мы в своих бараках. А утром вывели нас из зоны – пять девушек и десять ребят помладше, чтобы передать другому хозяину. Отвез он нас в город Ганновер на севере Германии. Помню те места так четко, сейчас узнала бы!
Там на швейной фабрике шили сапоги, ботинки, тапочки. Но нас до шитья не допускали, заставляли паковать продукцию и в вагоны загружать. Кормили брюквой и картошкой. И так почти три года. Тяжело. Обидно. Больно. Рядом – канал, за ним – наш лагерь. Где-то в километре – мужской лагерь, так что общаться никак не могли.
От вшей как лечили? После работы загоняли под холодный душ на пятнадцать минут. Как-то я не захотела мыться в ледяной воде, и полька-надзирательница так жестоко избила кожаной плеткой, что другой раз ослушаться не смела. Помню, бьет и спрашивает: «Ты чего молчишь?». Отвечаю: «Русские не плачут!».
Так жизнь отучила слезами заливаться. Что удивительно: немки-то нас жалели, кормили (за пазуху засунут какие продукты и нам принесут, чтобы надзиратели не видели). А потом сделали нам настоящую баню, теплую – вот облегчение! Гнали раз мимо вагона, куда мы обувь грузили, наших пленных солдат – оборванных, грязных, босых…
Ну мы с Галкой и кинули им один пакет с обувью, тяжелый. А не подумали, что передний конвоир прошел, а сзади-то – еще один, все видит! Дали по двадцать одному дню карцера, у немцев же все четко: если три недели, то ровно, ни дня меньше, ни дня больше.
Били не смертельно (как рабочий скот берегли), но ощутимо, для острастки. Кормили еще хуже, и днем гоняли на поля зеленый горох собирать для закупорки по банкам. Потом вернули на старое место.
Что еще отмечала: только наши у немцев что-то разбомбят, тут же ремонт начинается. Пленные его делали. Народа же нагребли ужас сколько – и русских, и французов, и немцев, и поляков, и чехов, кого только не было! Освобождали нас весной 1945 года поляки. Привезли в Польшу и первым делом на медкомиссию отправили – старшие говорили, что боялись они «плохих» болезней.
Подозрительных отобрали. Куда их дели, не знаю. Остальных стали распределять по областям – кого и куда по домам везти. И выдали по месячной продовольственной карточке.
Возвращение
В составе двенадцати земляков вернулась Клава домой. Привезли их на станцию Должанская Донецкой области. А там уже недалеко, по путям пришла и увидала… воронку вместо хаты. Людей в округе не осталось. Куда идти? У кого что узнать? Брата и сестру через много лет после войны разыскать удалось. Подалась в поселок Октямовка – там еще старики остались. Слава Богу, приняли и говорят ей и другим таким же бесприютным: «Идите, дети, живите в любой пустой хате».
– Шахта разбомбленная, стали мы строить ее заново вместе с пленными немками, которых наши вывезли из Германии, – продолжает Клавдия Гавриловна. – Делали, что придется: и цемент носили, и уголь – людям надо же было чем-то топить хаты. Никто не болел, такое напряжение было!
По карточной системе положено было в столовой обедать и хлеб по килограмму в день получать. Иждивенцам только хлебные карточки выдавали. Когда поставили деревянный барак, перебрались мы все туда, по пять девчат в каждой комнате бесплатно жили.
На душе полегчало, кто-то и на танцы в клуб стал бегать. А мне не до этого. Пошла на кладбище мамину могилку искать. Спрашивают люди: «Чего ты там ищешь?». Говорю: «Маму до войны схоронили тут». – «Не ищи, деточка, на этом месте столовую построили». И все… Блукала я несколько лет, то там жила и работала, то там.
Потом попала на хутор Алексеевка Октябрьского района Ростовской области, уже в России. Старики меня приютили, Архип и Макрина их звали. Один сын у них на фронте погиб, а второй в 1946 году из армии вернулся, Иван Архипович Михайленко, симпатичный такой, человек хороший.
Пришлось ему в войну свою Алексеевку оборонять, а после Победы еще год дослуживать. Взял он меня замуж – годы-то девичьи идут… Двоих деток родили – сына Анатолия в 1949-м и дочку Нину в 1951-м.
Жизнь налаживалась: пекарни стали работать исправно, хлеб пошел без карточек, вот с тряпками трудно было – одеваться приходилось только с рынка, что стоило немало.
Дояркой пошла, двадцать коров на ферме ко мне прикрепили. Сначала боялась их, потом поняла: характеры у рогатых разные, к каждой подход надо искать. Есть суровые – не знаешь, с какого боку к ним подойти. Другие послушные – по кличке назовешь, подойдет такая и станет рядом. Доили сначала руками, потом аппараты пошли, легче стало.
Наград много имею – медалей, грамот, первая на ферме телевизор цветной получила за свой труд и звание «Мастер – золотые руки».
В четыре ночи вставала на дойку, потом телят молочком поила, и – на обед. Снова на работу до десяти вечера. Свекровь сильно мне помогала, все хорошо было. (Улыбается). Приду домой, мама (я ее так называла) есть наготовила, детей уложила. Гуси, куры, две коровы – все на ней, я только коров подою.
Жалко, что свекор умер (чума ходила). Сын после школы три года в морфлоте отслужил, в техникум поступил и занимал большие должности по строительству до самой пенсии. Нина продавцом работала, рано замуж вышла, в восемнадцать лет. Внучек у меня три. А муж от силикоза легких умер (шахтером был). Трудового стажа у меня полвека набралось – сначала на разных работах, потом тридцать два года дояркой, и больше десяти лет, уже на пенсии, уборщицей в клубе.
Бабушка меня маленькой в церковь водила и молитве научила – «Отче наш». Но я все больше своими словами с Богом разговаривала, в плену все просила: «Господи, помоги!». И сейчас прошу у Него здоровья детям, чтобы войны не было и голода.
Бог дал, дочка у меня хорошая, забрала к себе. И зять Валера никогда на меня голос не повышает, обоим им уже за семьдесят. Почти век я прожила, и что скажу: работать надо и Богу молиться. Работа помогает забыться, а Бог крепость дает.
Знаете, что вспомнилось мне во время разговора с Клавдией Гавриловной? Что самые жизнерадостные люди – те, кто прошли немецкие концлагеря. Изумлению и преклонению перед ними нет предела. Так война закалила их – сдались бы и не выжили.
Накануне именин дочери (дня памяти святой равноапостольной Нины) Клавдия Гавриловна приняла Таинства Исповеди, Причастия и Соборования. Облегчила душу!
Говорит она, что 9 мая думает о загубленных молодых годах в немецком плену, о папе и обо всех погибших родственниках и земляках. Цветы к мемориалу приносила всегда самые красивые, а теперь передвигаться все тяжелее: «Устала, пора бы на постоянное жительства место перебраться, к Богу. Там хорошо!».
Хочется встретиться ей с родителями, подружками, мужем, и тогда не будет больше печали.
Но вот бы побывать на столетии этой мудрой и стойкой женщины, живущей по соседству! Помолитесь о ней, дорогие мои, пусть Господь решит, как ей лучше. И о том, чтобы никогда больше не повторилось то, о чем она рассказала. Ведь устроить очередной «рай» для нас и наших детей сейчас мечтают многие.
