Весна

Елена АНОХИНА

Время написания этой статьи пришлось на весну. И не случайно, как все в нашей жизни…

С чего начинается это время года, тысячелетиями воспеваемое поэтами и композиторами, святыми и грешными? С воскрешения природы и надежд на обновление. Мне нравится, как сказал про утро года святитель Игнатий Брянчанинов в своем труде «Сад во время зимы»:

«В 1829 году проводил я зиму в Площанской пустыни. И поныне там, в саду, стоит уединенная деревянная келья, в которой я жил с моим товарищем. В тихую погоду, в солнечные ясные дни выходил я на крыльцо, садился на скамейку, смотрел на обширный сад. Нагота его покрывалась снежным покрывалом; кругом все тихо, какой-то мертвый и величественный покой. Это зрелище начало мне нравиться: задумчивые взоры невольно устремлялись, приковывались к нему, как бы высматривая в нем тайну.

Однажды сидел я и глядел пристально на сад. Внезапно упала завеса с очей души моей, пред ними открылась книга природы. Эта книга, данная для чтения первозданному Адаму, книга, содержащая в себе слова Духа, подобно Божественному Писанию.

Какое же учение прочитал я в саду? – Учение о воскресении мертвых, учение сильное, учение изображением действия, подобного воскресению. Если бы мы не привыкли видеть оживление природы весною, то оно показалось бы нам вполне чудесным, невероятным.

Не удивляемся от привычки; видя чудо, уже как бы не видим его! Гляжу на обнаженные сучья дерев, и они с убедительностью говорят мне своим таинственным языком: «мы оживем, покроемся листьями, заблагоухаем, украсимся цветами и плодами: неужели же не оживут сухие кости человеческие во время весны своей?».

Они оживут, облекутся плотью, в новом виде вступят в новую жизнь и в новый мир. Как древа, не выдержавшие лютости мороза, утратившие сок жизненный, при наступлении весны посекаются, выносятся из сада для топлива, так и грешники, утратившие жизнь свою – Бога, будут собраны в последний день этого века, в начатке будущего вечного дня, и ввергнуты в огнь неугасающий.

Если б можно было найти человека, который бы не знал превращений, производимых переменами времен года; если б привести этого странника в сад, величественно покоящийся во время зимы сном смертным, показать ему обнаженные древа и поведать о той роскоши, в которую они облекутся весною, то он, вместо ответа, посмотрел бы на вас и улыбнулся – такою несбыточною баснею показались бы ему слова ваши!

Так и воскресение мертвых кажется невероятным для мудрецов, блуждающих во мраке земной мудрости, не познавших, что Бог всемогущ, что многообразная премудрость Его может быть созерцаема, но не постигаема умом созданий.

Богу все возможно, чудес нет для Него. Слабо помышление человека: чего мы не привыкли видеть, то представляется нам делом несбыточным, чудом невероятным. Дела Божии, на которые постоянно и уже равнодушно смотрим, – дела дивные, чудеса великие, непостижимые.

И ежегодно повторяет природа пред глазами всего человечества учение о воскресении мертвых, живописуя его преобразовательным, таинственным действием!».

Больше света, тепла – и уже бурлят весенние соки в жилах растений. Что говорить о людях… Тут подходит и весна духовного обновления – Великий пост. Тело становится легким, дух – невесомее и чище.

А к благочинному Изобильненского округа Ставропольской и Невинномысской епархии протоиерею Сергию Рыбину сама жизнь пришла весной – родился батюшка 1 марта ровно пятьдесят лет назад. Господом предопределяется как наилучшее для спасения не только время и место рождения каждого из нас, но и день появления на свет.

Самое раннее воспоминание отца Сергия – как плакал трехлетним малышом, глядя на сгорающие в печке старые бабушкины ботиночки («не пропадать же добру» – решили взрослые). Сереже они казались такими милыми… Будто с каждым языком пламени неумолимо уходило из его недолгой жизни что-то дорогое, а новое, неясное, пугающее своей неизведанностью, стояло за порогом. Словно вдруг увидел веяние времени, дымком струившееся в печной трубе…

Как зародилась в нем эта духовная чуткость, одному Богу известно. В окружении не было верующих, которые могли ее передать и чему-то научить. Мама и папа – комсомольцы, о нематериальных вопросах не задумывались – не то что атеисты, просто обычные советские люди. И от единственного сына ничего такого не ждали.

Мальчишка как мальчишка: бегает, дерется, по заборам лазает, на местном стадионе пропадает. Вырастет, выучится, работать пойдет. Семья появится, детки, как у всех. Как же удивились они, когда в какой-то момент все пошло не так…

Мама, Любовь Тимофеевна, в одной из школ Светлограда учила детей русскому языку и литературе, папа, Владимир Михайлович, преподавал в музыкальной школе и дирижировал муниципальным оркестром (играет практически на всех инструментах, кроме скрипки). Все в семье – люди музыкальные.

Дедушка, Михаил Иванович, самородок: овладел аккордеоном и духовыми инструментами так, что взяли его в педучилище преподавать музыку. Во время Великой Отечественной войны играл в краснознаменном черноморском джазе – был такой удивительный коллектив.

По разным фронтам с другими артистами летали они с концертами. Помните, как поется в любимой старшим поколением песне? «Кто сказал, что надо бросить песни на войне? После боя сердце просит музыки вдвойне!».

В 1943 году их коллектив взяли на Крымско-Ялтинскую конференцию, потому что «товарищи» из-за рубежа другой советской музыки не понимали. В том историческом выступлении кроме них принимали участие юмористы, пародисты, артисты оригинального жанра.

Вживую видел Михаил Иванович и Иосифа Сталина, и Уинстона Черчилля, и Франклина Рузвельта, с пилотом которого успел пообщаться. Всего пару раз об этом внуку рассказывал (как многие ветераны, не любил распространяться о войне). Сережа по-детски слушал его и запоминал только те подробности, которые казались ему интересными.

Чем только Сергей в детстве ни занимался! Конечно, музыкой, но окончил только первый класс игры на гитаре в музыкальной школе. Никто и не настаивал на продолжении: мол, хватит уже музыкантов в семье, судьбы у них нелегкие, на такие зарплаты семью не прокормишь.

Акробатика, теннис, футбол, радиоспорт, ориентирование на местности… Школу воспринял как этап взросления и «в первый раз в первый класс» шел с воодушевлением. Однако быстро разочаровался в учебе.

Мама научила его читать и писать печатными буквами, причем не по слогам, а целыми словами, и этим неожиданно омрачилось яркое школьное впечатление: первое домашнее задание – наконец-то! Пришел домой радостный, открыл букварь… А там какие-то па-, ма-, ба-. Ничего не понял, к маме побежал, она объяснила: «Ну вот эти слоги и надо читать: ба-, ма-».

Когда так же и со счетом получилось, понял, что ему очень скучно в школе. Но время шло, вскоре в классе друзья появились, девочка понравилась, так и привык потихоньку. В старших классах давались точные науки, особенно физика, по ней всегда пятерка была. Астрономией увлекся, а вот с химией и историей не сложилось.

Иногда не сам предмет, а методика его преподавания учителем имеет решающее значение. Снова и снова возвращался к музыке, на слух научился играть на гитаре так, что в восьмом классе стал гитаристом школьного ансамбля. Петь – не пел, хотя голос подходящий. Все мальчики тогда кем хотели быть? Конечно, летчиками и космонавтами. И однажды услышанные слова: «Желаю тебе, Сережа, стать хорошим певцом» – показались странными.

Ростки

Так утекали минуты, слагаясь в дни, месяцы и годы реки времени. Трепетала чувствительная душа подростка, ощущая струи этих потерь, приходили на ум глубинные мысли: неужели то, что в нем, когда-нибудь уйдет в небытие? Тогда для чего все это? И не находила ответа…

Смерть пугала. Впервые столкнулся с ней, когда мальчика, жившего на их улице, сбила машина. Похороны стали шоком: как так – был, и… нет? Как все устроено? Стали интересовать вопросы бесконечности вселенной и другие мировоззренческие вещи, не вписывающиеся в идею, что все советские люди должны жить рамками и мерками материалистического мира: человеком остаешься, пока жив, а дальше – смерть как небытие…

По соседству жил сверстник Толик, разрешивший этот парадокс. Подружившись с Сергеем, он поначалу ничего не говорил ему о вере, а когда тот сам затронул эту тему, решился рассказать, что Бог есть и душа бессмертна.

Много лет спустя, учась в семинарии и изучая Священное Писание, которое нам преподаватели по полочкам раскладывали, удивился, что я задавал себе вопрос, прописанный в книге Деяний святых Апостолов.

Когда Святой Дух сошел на апостолов, они начали проповедовать, и от проповеди этой уверовали три тысячи человек. Эти люди обратились к ученикам Христа с вопросом, что им делать. «Петр же сказал им: покайтесь, и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа» (Деян. 2, 38).

Оказывается, у всех так начинается новая жизнь – во Христе. А в четырнадцать лет состояние было на грани экстатического. Чуток в себя пришел и подумал: «Надо что-то делать. По-прежнему жить не смогу, по-другому надо как-то!». В доме у Толика были Священное Писание, церковные книги, журналы Московской Патриархии – единственного в то время периодического церковного издания.

И друг с согласия своего верующего отца подарил мне репринтное дореволюционное издание – «Евангелие от Иоанна». Сколько раз я его прочитал, не знаю. Такая была жажда слова Божиего! От руки переписал 90-й псалом и 50-й, завернул в бумажечку, в пакетик положил.

Отец Толика в храм ходил редко: чуть что – донесут, и… «не соответствуешь политике партии». Значит, до свидания, хорошо оплачиваемая работа. Но исповедь и причастие пару раз в год не пропускал. Когда Толик рассказал, что нам надо в храм на исповедь идти, естественно, я засобирался. Казалось, приму все необходимое для конспирации, и никто об этом не узнает. Рано утром в воскресенье на вопрос мамы: «Ты куда собрался в такую рань?» – наврал, что в кино с Толиком иду.

Солея там выше, чем во многих храмах, – три ступеньки. Солея вообще – символ восхождения на Небо, и я реально ощутил это. Ну какой там хор пел? Обычные старушки без музыкального образования. Однако их пение показалось ангельским из-за гармонизированных (где-то старинных, где-то знаменных) распевов с особым строем, мелодикой, которой больше нигде нет.

От такого потрясения, дополненного благоуханием ладана, стало плохо. Вынесли меня из храма на свежий воздух, побрызгали святой водой. Чуть пришел в себя, и – на исповедь. Как я исповедовался, не помню. Может, вообще молчал…

Какие грехи? Я и не знал, что это такое, и не понимал, в чем нужно исповедоваться. Батюшка накрыл епитрахилью, благословил – иди причащаться. Причастился, не понимая, что принял Тело и Кровь Христовы. Осталось в памяти только благостное состояние.

Пришел домой бледный, родители заволновались: «Что с тобой такое?». Температуру померили – под сорок. «Ты что, заболел?». Говорю: «Да там пацаны курили, вот мне плохо и стало». В советское время в зрительном зале кинотеатра действительно и курили, и пили – все разрешалось.

Поверили или нет, не знаю, но тут пришла троюродная бабушка Ольга и «сдала» меня: «А вы знаете, что Сережка ваш у церкви седня был?». Шок: ведь верующая, раз в храм ходишь, зачем же доносить? Меня стали пытать, как да почему, но к тому времени я в Евангелии прочитал и хорошо запомнил слова: «всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным» (Мф. 10, 32-33).

Сказал папе с мамой: «Да, я – верующий!». Для них, как и для большинства советских людей, религия была все равно что секта, оккультятина какая-то. Испугались, что попал под чье-то тлетворное влияние, в церковь обманом затащили и теперь жизни уже не будет.

Естественно, скандал, ругань и слезы. В итоге я все равно сказал, что буду верить в Бога и «вы меня по-любому не переубедите». «Ну хорошо, – сказали папа с мамой, – верь, как хочешь, но чтобы в церкви тебя не видели! Иначе оба с работы улетим».

Настращали, после этого я не ходил в храм только потому, что из-за меня могут пострадать близкие. Да и врать им больше не хотелось по этому поводу. Думал: буду так верить, да и все тут.

Продолжал читать духовные книги, потом удивительным образом икону нашел: шел из школы, гляжу, на выгоне летит по ветру черно-белая фотография, присмотрелся, а на ней лик Пресвятой Богородицы! Изображение не каноническое, ближе к западным образцам, но было понятно, что это не какая-то женская фотография, а именно образ Божией Матери.

Взял себе находку: ура, теперь и у меня будет икона! Наклеил ее на деревяшечку и положил в свой «сейф», куда спрятал Евангелие, переписанные от руки молитвы, которые читал, когда никого дома не было. Хранилище казалось надежным: электронный замок на реле подносишь к двум гвоздикам, присоединенным к большому конденсатору, релюшки срабатывают, и только тогда замок открывается. Два других гвоздика с этим конденсатором закрывают замок – с другой стороны релюха срабатывает. А что «сейф» не стальной, а деревянный, не учел. (Смеется).

Ну его в какой-то момент дед вскрыл, и родные сожгли все – и Евангелие, и икону, и молитвы… Недоумевал: как они могли? Это же мое! Почему так несправедливо? Ответ простой: «Все, забудь. Зачем тебе это надо?».

В школе Сергей «съехал» по учебе и после восьмого класса поступил в ПТУ на специальность «электромонтер» с правом вождения автомобиля. Выбор в Светлограде был небольшой, а его привлекало что-то техническое. Получал стипендию десять рублей, что-то на себя тратил, что-то родителям отдавал, что-то откладывал.

Только что тысячелетие Крещения Руси отпраздновали и разрешили какую-то религиозную литературу издавать. Первое, что стало появляться, – черные протестантские Библии Синодального перевода в мягких переплетах, со свечой на обложке. Помните? Они такие же, как православные, только без неканонических книг Ветхого Завета. А Новый Завет – тот же, из 27 книг.

Пользуясь послаблением властей, раздавали их в больших городах бесплатно, но Сергей-то про это не знал, и привезли ему Священное Писание из Ростова аж за 25 рублей! Это была практически треть тогдашней зарплаты врача или учителя.

Особенно поразило студента Откровение Иоанна Богослова, ведь эсхатологические настроения обуревали душу: скоро конец света. Думал, до 2000 года никто на земле не доживет – или ядерная война случится, или еще что-то в таком же духе. Страх ядерной войны на психологическом уровне у отца Сергия до сих пор остался: когда срабатывает сирена, испытывает паническую атаку.

Хотя в те годы все мы готовились к худшему: учебные тревоги были регулярными, марлевые повязки шили и в школу носили, предвоенное напряжение так и витало в воздухе. Доказательство того, что катастрофа вот-вот обязательно должна случиться, Сергей видел в Первом послании апостола Павла к Фессалоникийцам: «когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба» (Фес. 5, 3). Скоро конец всему, одним словом…

Но началась буйная молодость: с ребятами винцо выпить, на дискотеке потанцевать, тем более что и сам там же гитаристом выступал. Сигареты, алкоголь, карты, музыка вроде хеви-метал…

Странно, но не ощущал диссонанса в том, как живет, и одновременно – что верует. Казалось, вера никуда не денется. Но она не то чтобы угасла, а пришла в состояние какого-то анабиоза. Не зря же ее сравнивают с зерном: если его не поливают, не удобряют, оно и не развивается, не растет. Время духовной жизни остановилось.

Перелом

На уроке начальной военной подготовки Сергей прочитал обязанности часового караульной службы и поразился: ничего себе служба, шаг вправо, шаг влево – расстрел! Но говорят же: не зарекайся…

Попал служить именно в караульную службу, да не где-нибудь, а в городе Фюрстенвальде Германской Демократической Республики, в сорока километрах к востоку от Берлина.

Группа советских войск в Восточной Германии официально насчитывала триста тысяч человек, смену весной и осенью доставляли целыми эшелонами. Представьте, сколько десятков тысяч воинов дважды в год убывало и прибывало!

Столовая на пункте пересылки во Франкфурте-на-Одере выглядела внушительно: столы вереницей, человек двести из разных мест СССР сразу могли разместиться. Партиями запускали, десять минут на прием пищи, и – следом колонна голодных новобранцев стоит. Никаких бытовых условий.

Хотя зима в Германии помягче нашей, но все же холодно спать на бетонном полу, надраенном мастикой до блеска, в шинелях, на вещмешках вместо подушек. Так ждали своей участи, кого куда распределят дальше.

Однажды приехал старшина: «Ребята, музыканты среди вас есть, гитаристы?». «О, я!» – отозвался Сергей. «Поедешь с нами, таблетки считать будешь, у нас там медсклад – лафа, а не служба».

– Когда понял, куда попал, за голову схватился: я же так боялся этой караульной службы! – улыбается отец Сергий. – За два года 256 караулов насчитал, это очень много.

На четырех постах наше подразделение безвылазно охраняло центральный армейский медсклад. Рассказывали, что раньше солдатам давали увольнения, но возникали конфликты с местным населением, и в какой-то момент их запретили, как и отпуска.

Старослужащие поначалу пугали: «Там немцы нападают!». Но все прошло спокойно. Хотя саму Германию я не видел. Только в качестве охранника сопровождал инкассатора в военный банк города Лейпцига да в Фюрстенвальде был пару раз – командир возил нас туда закупаться перед дембелем.

Везде чистота и порядок. Рядом с нашей частью небольшая деревня Вюнсдорф располагалась, в ней – колхоз (тогда Восточная Германия входила в социалистический лагерь), куда посылали нас как подсобных рабочих помогать. Отличия от наших колхозов разительные!

У немцев до обеда всего один небольшой перерыв положен, остальное время – «арбайтен», работаем, никаких перекуров каждый час, как у нас. Менталитет немецкий – если взялся за дело, делай его максимально хорошо. Они не понимают по-другому.

Окурок бросил – позвонят в полицию, приедут полицейские, найдут тебя и заставят убрать за собой. В остальном – ничего особенного, магазины под Советский Союз были заточены, ассортимент товаров не радовал разнообразием.

Это уже когда Восточная Германия воссоединилась с Западной, прилавки захлестнуло разноцветное китайское барахло. Тогда с немецкими производствами произошло то же, что и с советскими, – остановились. Немцы, как и мы, купились на пеструю упаковку с качеством объективно хуже.

Группировка называлась сначала ГСВГ (Группа советских войск в Германии), потом – ЗВГ (Западная группа войск). А среди солдат аббревиатура ГСВГ расшифровывалась как «год служи, второй – гуляй».

Сначала в армии ты на птичьих правах – «дух», «душара», твой социальный статус ниже плинтуса, «летаешь», куда пошлют. Вообще ты никто и зовут тебя никак.

Зато потом дают возможность отыграться – самому стать «угнетателем». Дедовщина называется. И вот этот психоз я, конечно, на себе испытал. Да и служба выматывала.

В пять вечера – в караул, перед этим подготовка (проверка оружия, упражнения по рукопашному бою).

Перекурили, собрались, на разводе капитан рассказывает: «Вы ж смотрите, обстановка сложная». Пошли строем в караул, пока приняли пост (чисто или нечисто, в комплекте или нет), время, время…

Два часа отстоял в карауле, ложишься спать на два часа, потом тебя будят, и – снова охранять объект. А если в трехсменный пост попал, на сутки выбит из колеи. Осенью под дождем мокнешь, зимой мерзнешь, в жару изнываешь, но в любых условиях должен ходить по маршруту.

Тогда именно вера стала для меня камнем преткновения. В нашей роте охраны штатно насчитывалось всего пятьдесят человек, так что призывы были небольшие, иногда по пятнадцать человек новеньких приходило, в другой раз – всего человек пять.

А баланс между «духами» и старослужащими должен быть всегда на стороне «дедов». Так что «духами» были мы всего полгода, а не год. Потом – последовательно «помазками», «фазанами» и «дедами», перевод из одной категории в другую сопровождался определенными ритуалами – ударами то черпаком, то табуреткой, то ремнем и т.п.

Через полгода уже никто не мог заставить меня сбегать за сигаретами, убрать постель за кем-то и прочее. А я «имел право» заставить все это делать за себя кого-то из новобранцев.

Отчетливо помню день, когда произошел во мне внутренний перелом. Отдежурив в столовой, пришел после отбоя, чуток «поддатый», в казарму и решил «духов» поучить. Всех поднял, человек восемь: «Так, в сушилку бегом!».

Заставлял отжиматься, стишки и песенки «дембельские» голосить, бил за «нерадивость». Дедовщина – это ведь «зоновская» тематика, когда издеваешься, а человек ничего не может сделать только потому, что у тебя поддержка многочисленнее.

Иначе они ввосьмером за ноги взяли бы меня и выкинули в окно со второго этажа. Вот это превосходство, упивание собственной безнаказанностью, абсолютной властью в армии было нормой, и предел этого безобразия зависел исключительно от того, насколько дурная башка у человека и как быстро у него «тормоза» включатся.

У меня все это продолжалось с полчаса, потом сказал им: «Душары, идите спать!». Утром открыл глаза, чувствую: плохо на душе, совесть раздирает изнутри – что вытворяю? И не просто совесть, а именно христианская заговорила: делаю что-то такое страшное, чего в принципе нельзя допускать.

Поставил себе «шлагбаум»: туда, за него, не выйду, ведь там абсолютное зло. Другие считали странным, что я могу избить кого-то или унизить, но почему-то этого не делаю…

Читал я Священное Писание и понимал: что-то надо делать и с моим курением, и с матом, на котором я не ругался, а разговаривал, как большинство русских мужчин (удивился, когда узнал, что в других странах такого нет).

Признав это очевидным грехом, который душу разоряет, прекратил ругаться матом А никто этого не заметил! Оказывается, ругаешься матом – окружающие не замечают этого, перестаешь – тоже никто на это не обращает внимания. Только ты определяешь для себя, как поступать. Тогда же стали появляться мысли, что когда вернусь домой, к гражданской жизни, надо возобновить посещение храма.

Уходил в армию в 1989 году из одной страны, а возвращался в 1991-м в другую – с иными ценностями и ориентирами. Начинались лихие девяностые, Советский Союз разваливался, путч произошел, пока мы гражданский долг Родине отдавали.

До армии комсомольцем не стал по убеждению – считал, что это греховная составляющая жизни. Как диссидент, «Голос Америки» слушал, «Радио Ватикана», хотя их старались глушить.

В школе одним из первых хотели принять меня в ряды ВЛКСМ, но я красиво отказался – встал и сказал: «Считаю себя недостойным!». Посмотрели с восторгом: какой самокритичный подход!

В армии прапорщик, заполняя анкету, спрашивает: «Комсомолец?». Смотрю: уже пишет «да». Отвечаю: «Нет!». Он: «Как – нет? Ну ладно, в армии вступишь». И правда, меня не раз пытались принять там, но снова находил всякие причины отказаться. А потом – бах, и комсомольской организации не стало!

Думаю: как время меняется! Казалось все таким незыблемым, устоявшимся, даже мысли не могло возникнуть, что одномоментно рухнет. Когда уезжали служить, в родной стране никаких кризисов не было, то время называлось застоем: в магазинах пустовато, но дома все у всех есть, в очереди на квартиры записаны, Советский Союз монолитом стоит.

В Германию самолетом летели, обратно возвращались поездом. Я еще «Катюшу», помню, запел, когда из части выезжали. (Смеется). Приехали на вокзал, а у меня ощущения нет, что домой еду. Так свыкся с иной реальностью, будто родился и умру в этой Германии.

До первой остановки в белорусском Бресте ехали всем призывом – и украинцы, и литовец, и эстонец, и чеченец по фамилии Дудаев, племянник того самого генерала Дудаева.

В Бресте зашли в привокзальное кафе и удивились ценам: котлета в тесте, которая в СССР всегда стоила одиннадцать копеек, теперь аж по два рубля семьдесят копеек продается! Оказывается, произошла девальвация – обесценивание денег. Когда марки на рубли меняли тут же, на вокзале, нас, ясное дело, по курсу обмена обманули, но надо же было в дорогу хотя бы еды купить.

А в привокзальных магазинах на прилавках или пусто, или только березовый сок рядами стоит. Спрашиваем: «В чем дело?». – «Да ничего не производят, все, встало производство». По той же причине, что и в Германии.

В нашу часть под конец службы стали привозить кучу всего: джинсы, кроссовки, шоколад, мармелад, косметику, шампуни – и раздавать бесплатно. Немцы же перестали свое покупать, а склады забиты продукцией.

Выкидывать надо тоннами, а утилизация – вещь недешевая. Тогда договорились с нашими воинскими частями: заезжайте и вывозите все, что видите. В коммерческий магазин Бреста зашли, там все есть, но цены…

Туалетная вода – триста рублей! Чего мы домой везем по двадцать флаконов? Первый понял выгоду Игорь Урядник из Одессы: «Кому нужна туалетная вода? Сто пятьдесят рублей штука!». Очередь образовалась, и стали мы все распродавать. Потом чувствуем: задержат за спекуляцию, надо вовремя остановиться.

Чем заняться на гражданке? Некоторые сослуживцы охранниками собирались пойти в ЧОП (частное охранное предприятие), а там бандиты в основном собирались – организованная преступность.

Может, свое дело открыть, коммерцией заняться? Какие-то мысли бродили пацанские по дороге домой. Вот уже Светлоград, вышка на горе Куцай светится, все такое знакомое, а я не ощущаю радости. В свой дом захожу – кажется мне он таким маленьким!

Два года в казарме прожил, где потолки по пять метров. Все родные собрались, а я будто телом здесь, а сознанием – на удаленной связи. Такой вот опыт удивительный.

В армии мечтал: приеду домой, во-первых, высплюсь. Никто же утром не крикнет: «Рота, подъем!». И – все на лету, на бегу, быстро туда, сюда, на зарядку, три километра кросс. Ну и что? В шесть утра глаза открыл – все, к режиму приучили. Думаю: да не буду вставать!

Но сколько полежишь, если не спится? Только на второй день чуть-чуть расслабился. Друзей встретил, те как ни в чем не бывало: «О, привет, уже вернулся? Давай наливай!».

26 декабря 1991 года, через месяц после моей демобилизации, Советский Союз распался. Уже не пойми, что за страна стала, хаос кругом. Пока приходил в себя, с отцом разговаривал про свое дело, он меня на грешную землю опустил: «Да сейчас такое время – если бизнес откроешь, сразу все тебя «доить» придут». Думаю: ладно, с этим погожу. Я же электрик, пойду по специальности. И вернулся в ту организацию, в которой до призыва успел поработать, – типа ПМК. Деньги неплохие стал зарабатывать (в миллионах зарплату получали, такая инфляция была), даже лучше зажил, чем при Советском Союзе.

И с музыкой не расставался, подрабатывал со старыми друзьями зимой в ДК, а летом на открытой танцплощадке. Но с каждым днем мне такая жизнь нравилась все меньше. Смотрел на тех, кто работает электриком, сварщиком, водителем и т.д., они почти все пили.

Пришли с утра – наливай, опохмелимся. На обеде еще приняли, к вечеру и женатые, и холостые кто как домой идет, и так каждый день. Смотрю на это и думаю: не вижу себя в такой жизни.

Тогда ведь вообще мужчин в храмах было очень мало, все на виду. Когда сейчас говорят: «Храмы открыты, чего вы не ходите?», понимаю людей: не так-то просто, особенно мужчинам, переступить церковный порог.

К слабому полу снисходительнее относятся: «Ну они же женщины!». Речь не про внешний порог, а про барьер внутри себя. Ближе к осени 1992 года в Никольский храм в воскресенье собрался, родители: «Ты куда?». Думаю: ну что, опять врать – в кино или еще что? Да не буду ничего такого говорить! Отвечаю: «Я в храм иду». Пауза…

Долго переваривали, потом мама: «Чего это ты туда пойдешь?». – «Я буду туда ходить». Отец: «Всегда будешь ходить?». – «Да!». Он сразу разговор этот закончил, типа сын сам пришел к этому, пусть думает своей головой – отслужил, взрослый, это его жизнь.

К храму уже другое отношение было, это не начало восьмидесятых. Но все равно в семье начался тяжелый период непонимания. Помню, зашел в храм во время литургии в мохнатой шубе, по моде одетый, свечи покупаю, вижу Мишу Рещечко (он тоже гитарист, на пять лет младше, сейчас в пресс-службе Патриарха в Москве работает).

Оказалось, он год как ходит на службы и уже пономарит по благословению настоятеля, ныне покойного протоиерея Пантелеимона Семилетова.

И все благодаря отцу, который пришел к вере. Будущий протоиерей Василий до этого в Ставрополе неплохую должность занимал – был заместителем начальника треста, потом ушел с этого поста, в священники его рукоположили, сейчас в городе Белеве Тульской епархии служит.

Миша глаза вытаращил: «А ты что тут делаешь? Свечки пришел поставить?». Говорю: «Да не только свечки, вообще в храм ходить буду». Он: «Ничего себе!».

Как-то услышал, что есть Московская духовная семинария, и мысль появилась: буду поступать, наверное, на регентское отделение, чтобы потом церковным хором управлять. А внутренний голос свое: на пастырское отделение надо.

Не было знака равенства между учебой и священничеством, скорее привлекала какая-то другая жизнь – не мирская, не светская. Хотелось в нее окунуться. А Миша говорит: «Зачем так далеко, в Москву? В Ставрополе семинария есть!».

Раз определился, надо как-то с родителями об этом поговорить. Понимал, что снова скандал будет, они же, мягко говоря, не одобряли мое хождение в храм. Думаю: подготовлю их постепенно, скажу, что буду поступать на регентское. Мама, как всегда, в ужасе: «Куда-куда ты собрался?». Отец: «Ну а что, церковная музыка – это ж тоже музыка. Плохому его там не научат, вернется домой, будет хором управлять».

В общем, он один меня поддержал. Остальные родственники: «зачем?» да «почему?», «что ты это придумал?» и тому подобное. Не говорили: «Ты с ума сошел», но подтекстом это шло. Месяц еще выждал, чтобы привыкли к этой мысли, а потом сообщил, что не на регентское, а на пастырское иду. Длинная пауза. Потом: «А чего так?». Дальнейший разговор не состоялся по одной причине – еще не переварили эту новость. Но чувствовалось: зреет волна сопротивления, которая когда-нибудь выплеснется.

Летом 1993 года стал конкретно готовиться к экзаменам в духовную школу, молитвы учить и все положенное по программе. И тут дедушка с бабушкой взяли землю за городом – картошку решили посадить. Сами арендаторы в августе по очереди охраняли эти поля, чтобы никто не посмел ее выкопать. На ночь оставались, костры разводили, грелись.

Дед меня с собой позвал охранять, и вдруг на ум мне пришли непонятные, явно от лукавого, мысли: «Да почему именно я должен идти в священники? Найдутся другие на это место. Буду ходить в храм, как прежде. Зачем мне все это нужно – семинария и прочее? Что я, лучше всех?». Перестал готовиться к поступлению.

Как Господь управил… Как раз в тот момент мама закатила наконец скандал: «Все, никуда не поедешь! Я тебя не отпущу! Что ты там придумал? Совсем верующим заделался?».

С таким напором эта волна выплеснулась, а получилось в никуда. «Да не еду я поступать! Передумал». Ну и все, разговор закончился. Проходит недели полторы, думаю: нет, надо поступать, чего это я? Хочу жить другой жизнью!

А неподалеку, в селе Овощи, служил иеромонах Евфимий, строгий с виду батюшка, поджарый такой, черноглазый, брови густые, по облику – настоящий аскет.

Отец Миши ездил к нему за наставлениями, и мы отправились с ним. Отец Евфимий обрадовался приезду гостей, посидели, пообщались.

Так нравился мне этот сборник духовных произведений православных авторов IV-XV веков, что не просто читал – выписывал, конспектировал. И снова все сложилось. Сказал родителям, те: «Ну, ладно…». Сами, наверное, подумали: раз он так колеблется, может, опять передумает. И разговоры прекратились.

Решил брать отпуск без содержания. Сослуживцы говорили прямо в лицо, что я дурак. «Куда едешь? У тебя тут все устроено, работаешь, с финансами нормально. А там что?» и т.д. и т.п.

Говорю: «Ну что ж, не поступлю – вернусь». А сам думаю: в этом году не получится, в следующем поступать буду. И поехали мы с Мишей на вступительные экзамены.

Ректором Ставропольской духовной семинарии был тогда архимандрит Евгений (Решетников) (ныне митрополит Таллинский и всея Эстонии).

Я-то первый год по факту в храм ходил, ничего, кроме песнопений, толком не знал. И на церковнославянском языке читал плохо – тяжело он мне давался, приходилось угадывать тексты Шестопсалмия и Апостола. А Миша грамотный был, и его собирались сразу на второй курс брать.

Но отец Евгений сказал: «Куда ему торопиться? Молодой человек совсем, пусть с первого курса начнет. Повторенье – мать ученья: что-то знает из книжек, а теперь услышит от преподавателей».

В общем, мудро он так рассудил, и в итоге мы вместе поступили на первый курс. Хотя конкурс был большой – человек 70 абитуриентов, тогда ведь и епархия была огромная, единственная на Юге России.

Помню, на вступительных экзаменах тогдашний инспектор семинарии игумен Роман (Лукин) (ныне архиепископ Якутский и Ленский) спросил: «Через сколько дней после Пасхи – Вознесение?». Я: «Не знаю».

И на другие дополнительные вопросы не мог ответить. Меня бы не взяли, если бы на прослушивании не спел «Спаси, Господи, люди Твоя». Баритон-бас у меня, голос не очень низкий, хорошие басовые ноты только обозначаю – соль рабочую нижнюю, и все. Но решили: «Этого берем!».

Начало

– Несказанная радость: попал в свою стихию, что называется, – продолжает отец Сергий рассказ о начале пути. – Абсолютно ничего не напрягало, ни вечерние богослужения, ни чистка картошки, ни мытье посуды в трапезной.

Шел на любое послушание с удовольствием, все мне нравилось. Тяжело было то, что многого не понимал в ходе богослужения, тем более что кафедральный собор – это не приходской храм, в пост там служат с утра до вечера.

Помню, как владыка Гедеон любил нараспев медленно так читать: «Господи, помилуй!». Ектеньи при нем были длинные, в семь утра начинали служить литургию, а заканчивали в час или два. Но школа хорошая.

Проблемы были только с литургикой. Устройство круга богослужений незнакомо, названия книг: Минея, Октоих, Общее, Праздничное, там такое приложение, здесь другое – все путалось…

А все нужно свести воедино, чтобы службу составить, особенно сложно сделать это для великопостных служб. Тройки по литургике были до тех пор, пока мы с клиросной группой не прошли практику в Андреевском соборе.

Однажды мне выпало Апостол читать, служил как раз наш преподаватель по литургике протоиерей Иоанн Шестаков, Царствие ему Небесное. Захожу в алтарь, как положено, на Горнем месте перекрестился, и – к батюшке за благословением.

Он на Апостол руку положил, держит и не отпускает. Думаю: сейчас замечание сделает. Нет… «Ну что хочу сказать: данные есть. Смотри-ка, у нас протодиакона нет, давай тебя по-быстрому женим, вот и останешься здесь, в соборе, служить». – «Батюшка, да я как-то об этом не думал». – «А ты подумай!».

Жениться не хотелось – монашеская романтика взяла верх. Начал по монастырям ездить, все там казалось замечательным. Взял себе монашеское правило читать, духовником был иеромонах Алексий (Русаев) (сейчас он игумен. В селе Манычском служит).

Все, раз на монашеские рельсы встал, разговоры про «жениться и рукоположиться» он пресекал. В итоге за вторую половину года я подтянулся и получил по литургике оценку «отлично», как и по всем предметам первого курса.

Сразу в хор взяли, стал с небольшим коллективом – квартетом под управлением регента семинарского хора, тогдашнего студента четвертого курса семинарии, а ныне протоиерея Владимира Сафонова, ездить по приходам на все архиерейские службы.

Семинарский хор было из кого выбирать – по 30-35 человек на каждом курсе училось.

Месяца через два отец Роман (Лукин) выходит из алтаря и говорит мне: «Так, сегодня ты управляешь хором». – «Я? Вы что, никогда этого не делал…». – «Но когда-то же надо начинать. Бог благословит!».

Камертон дали, стою потерянный, думаю: ладно, попробую. Сначала, бывало, терялся, а потом обвык. Миша к тому времени уже управлял хором, он быстрее все осваивал.

Где-то через год Владимир сделал меня своим помощником, и стал я проводить спевки со студентами, репертуар разучивать.

Владимир после четвертого курса поступал в Московскую духовную академию, но в епархии, естественно, хотели, чтобы учился он заочно и оставался регентом семинарского хора, параллельно какие-то предметы преподавал.

А он хотел на очное отделение. Владыка Гедеон спрашивает: «А кто же будет хором управлять?». Владимир: «Вот этот человек, он сможет!». И на меня показывает. Потом он из Троице-Сергиевой лавры привозил песнопения, которые составили наш новый репертуар, дотоле крайне бедный. А тут полный цикл стали исполнять, всенощную, весь репертуар братского хора – словом, вышли на другой уровень.

На третий курс я попал сразу после первого – нескольких отличников, в том числе меня, перевели. Оказался на одном курсе с нынешним архиепископом Пятигорским и Черкесским Феофилактом и стал старостой курса.

А Миша и еще несколько человек в армию ушли (не по своей воле, конечно) и таким образом два года потеряли. Ставили меня дежурным помощником инспектора семинарии и на другие ответственные послушания.

За три года окончил я семинарию и, конечно, стремился в академию, с тайным умыслом в Троице-Сергиевой лавре принять монашеский постриг. Владыка говорит: «Нет, уж тебя я точно не отпущу. Кто хором будет управлять? Некому доверить. Давай заочно занимайся».

Он тонко воспринимал церковную музыку и очень точно мог определить, потянет человек регентство или нет. Помощники-то у меня были, могли спевку провести, вместо меня поуправлять, но уровень пения хора сразу резко падал. И только когда в 1999 году Миша пришел из армии и стал вторым регентом, Архипастырь сказал мне: «Все, можешь ехать».

На вступительных экзаменах в академию познакомился я с приснопамятным архимандритом Матфеем (Мормылем) – в области церковного пения человеком огромной величины. Он преподавал Ветхий и Новый Завет, и у меня по всем экзаменам «четыре», а по Новому Завету «пять» было. Земляк же…

Отец Матфей взял меня петь в академический хор, и я внимательно смотрел, как он управляет. Интересно было: записи есть, нравилось, как они поют, а каким образом это технически воплотить руководителю, не понимал.

О нюансах творчества отца Матфея можно говорить долго, но все это интереснее для регентов. Бесценный опыт дал мне новое дыхание, и семинарский хор запел по-другому и всенощную, и все другие службы.

Выбор

Учась в духовной академии, студент Сергей Рыбин думал: ну вот, буду ходить на братские молебны, монашеское правило вычитывать и готовиться стать монахом.

Надо было кому-то за ноги спустить его на землю, потому что все это увлечение внешней романтикой монашества к хорошему не приводит. Не зря же в монастырях дается человеку такой период, «искус» называется, чтобы прошло какое-то время, прежде чем он окончательно утвердится в выборе этого пути.

Но у отца Сергия вышло по-другому. Очное обучение в академии – это большое напряжение всех сил, плюс братский хор, учитывая, что петь ранние службы начинают там в полшестого утра. Значит, надо встать в пять, чтобы успеть распеться.

Когда он стал жить рядом с монастырем и участвовать в братских молебнах, месяца не прошло, как понял, что не сможет жить в постоянном напряжении духовных и физических сил, в таком ритме, как монахи. Это сверх его сил! Можно к чему-то привыкнуть, а потом просто сломаться, изображая благообразного монаха только внешне. У каждого – свой путь…

Вспомнились ему слова ректора Ставропольской духовной семинарии: «Ты не спеши идти на постриг, поживи в монастыре. Через год поймешь, твое это или нет. Наберешься за это время не просто впечатлений и романтических переживаний о монашестве, в книжках прочитанных, а реальных представлений о монашеской жизни». Мудрый человек!

Но о женитьбе студент пока не думал. Впервые разговор об этом состоялся с другом Димой Дворниковым (сейчас отец Димитрий служит в Москве), который как-то раз спросил: «Слушай, а ты дальше-то как собираешься жить?».

Ответил: «Мне раньше даже сны снились, как меня постригают в монахи, просыпался в таком воодушевленном настроении! А сейчас, когда снится, что я монах, просыпаюсь в холодном поту: не потяну». – «Кем же ты хочешь быть дальше? Определись».

И действительно, семинарию окончил, после академии что? Надо искать себе жену. Дмитрия по какой-то причине перевели из мужского академического хора (второго или третьего состава) в семинарский, где и ребята пели, и девушки-регенты.

Говорит: «Хочешь, я тебя с одной хорошей девушкой познакомлю?». Но для знакомства причина нужна. В Великий пост Сергея поставили управлять трио, петь «Да исправится молитва моя», на десятке его череда была. Ему нравилось это песнопение Дмитрия Бортнянского, а ноты в Ставрополе остались. Дима: «О, а она как раз ноты хорошо пишет, вот и будет тебе повод подойти за помощью!».

Наташа ничем особенным среди студенток не выделялась: одежда – белый верх, черный низ, платочек на голове, ни челки, ни локонов не разрешалось. Но постепенно раскрывалась ее душевная красота – и в отношении к жизни, и в умении поддержать разговор, и в других гранях личности.

Стали встречаться, в Москву вместе съездили. В один прекрасный момент Сергей понял: это она – его вторая половинка. Что дальше тянуть? Наташа оканчивала регентское отделение и должна была уезжать на приход, надо принимать решение. Как мужчина, он эту ответственность взял на себя, и через три месяца со дня знакомства их повенчали.

Жилье для молодой семьи нашлось в Ставрополе на территории епархиального управления. После рукоположения в диаконы владыка Гедеон планировал направить отца Сергия служить на приход в Ессентуки.

Но отец Роман походатайствовал, и его оставили при Андреевском соборе краевого центра, хор дали в управление. И с 2000 года преподает отец Сергий в Ставропольской духовной семинарии библейскую историю, Новый Завет и другие предметы.

По словам священноначалия, библейскую историю батюшка знает досконально. Специально чтобы читать и переводить Библию, стал он учить иврит. Ведь если преподавателю библейской истории покажут текст на иврите, а он не знает, как это читается, – такое недопустимо.

Вдвоем с протодиаконом Андреем Гурьевым диаконствовали в Андреевском соборе, ездили с правящим архиереем по приходам. После кончины владыки Гедеона, которому отец Сергий благодарен за свое становление, взошел на Ставропольскую кафедру епископ Ставропольский и Владикавказский Феофан (впоследствии митрополит Казанский и Татарстанский) Царствие ему Небесное. С ним можно было поспорить, посоветоваться, обсудить что-то.

Отец Сергий и отец Андрей, оба высокие, опасались, что владыка Феофан, будучи небольшого роста, переведет их, но Архиерей никогда не комплексовал по поводу своего роста.

Во иерея рукоположили отца Сергия через пять лет после диаконской хиротонии. «Канонически рукоположенный священник», – шутит батюшка (согласно канонам, которые давно устарели, в диакона нельзя рукополагать до 25 лет, а в священника – моложе 30 лет).

Было это так. Заканчивалась Рождественская всенощная, владыка Феофан вызвал диакона Сергия в алтарь: «Будем тебя рукополагать». Когда готовиться? Торжественность Рождественской службы, хиротония… Каждое Рождество батюшка вспоминает этот волнительный и важнейший в его жизни момент.

Сначала отец Сергий с матушкой Натальей и первенцем Иваном ютились в полуподвальном помещении, потом дали им другое жилье – полдомика из двух небольших комнат на улице Кирова, где до этого жил протоиерей Николай Гомзяк с семьей.

Там второй сын Миша родился (третий, Матвей, на свет появился уже в городе Изобильном). Матушка деток растила и, скучая по регентству, ноты от руки переписывала. Супруг шутил: «У нас скоро шкафов не хватит для этих нот!».

А ей хотелось любимым делом заниматься, но хора-то нет. Наталья не просто дипломированный руководитель хора, с четырнадцати лет она послушалась помощником регента большого городского храма в родном Крыму.

Потом в Ставрополе в верхнем хоре Андреевского собора пела, и наконец пригласил ее отец Александр Гомзяк регентом храма Святого благоверного великого князя Александра Невского краевого центра. В здании духовно-просветительского центра служили, где трапезная сейчас. Собрала матушка Наталья квартет и стала понемножку реализовывать и раскрывать себя как руководитель церковного хора.

Четыре года служил отец Сергий штатным священником Андреевского собора и хором управлял. А потом на смену пришел другой регент – Даниил Чукарин, Царствие ему Небесное.

С двумя детьми чете Рыбиных материально трудно было жить, зарплата ведь у батюшки небольшая. О том, чтобы взять ипотеку на квартиру в городе, и речи не шло.

Ну что он мог еще делать? Преподавать, иконы писать. В детстве срисовывать получалось хорошо, но никакого художественного образования не было. Увлекла отца Сергия каноническая иконопись.

Преподаватель семинарии по церковному искусству Владимир Николаевич Соколов, харизматичный, мощный, рассказывал понятно и интересно о веками выработанном символическом иконописном каноне, приемах написания образов.

Отец Сергий и сам стал пособия по иконописи искать. Еще учась в академии, посещал кружок, который вела монахиня Иулиания (Соколова). Знакомый подарил альбом и кучу всяких пособий: как прописи делаются, детали одежды прорисовываются на иконах и так далее. Для него это стало сокровищем!

А когда иконописное отделение при семинарии открыли, владыка Гедеон благословил отца Сергия возглавить иконописную школу. Тогда набрали преподавательский состав, студентов, и вроде бы все шло нормально, но на каком-то этапе уперлось в финансирование.

В образование надо вкладывать материальные средства, а они вернутся не скоро, если вообще это произойдет. Хорошо хоть в память о том богоугодном начинании в Ставропольском краеведческом музее сохранилось несколько выпускных иконописных работ студентов семинарии.

Перст указующий

Владыка Феофан после просьбы отца Сергия направить служить на приход стал обдумывать, куда его послать. В конце августа состоялся этот разговор, были варианты, но батюшке не хотелось кому-то дорогу переходить, об этом с правящим архиереем не раз говорил.

И уже отчаялся он ждать, когда однажды в ходе Епархиального совета пришло ему сообщение от протоиерея Владимира Сафонова: «Поздравляю благочинного Изобильненского округа!». Шутит, что ли? А до этого Владыка однажды спросил его: «А если благочинным тебя поставить, потянешь?».

Не был даже настоятелем прихода, а тут – такая ответственность! Но ответил Архипастырю, что постарается оправдать доверие.

Изобильненское благочиние Ставропольской и Невинномысской епархии – особое: кроме прямых послушаний нужно постоянно взаимодействовать с благотворителями и жертвователями ООО «Газпром трансгаз Ставрополь».

Для нового благочинного первый год на этой должности стал крайне тяжелым. Даже похудел отец Сергий. Тяжело было вникать в проблемы бухгалтерии, много чего приходилось решать и делать впервые. На второй год какие-то нюансы уже видел по-другому, так постепенно и вошел в курс дела.

Владыка Феофан сразу предупредил: «Смотри, в соборе Преображения Господня хор есть, ты свою матушку не ставь туда, а то собьешь их». Но отец Сергий не послушался. Не понравилось ему, как поют на клиросе, – уровень исполнения невысокий и репертуар бедный.

– Говорю: «Матушка, принимай хор, а с Владыкой как-нибудь решу этот вопрос», – вспоминает отец благочинный. – Для меня хор – важная часть богослужения.

Не могу сосредоточиться на службе, когда поют не так, как надо, – или фальшиво, или галопом несутся. Концертного исполнения не люблю или когда бабули начинают по-казачьи распевать. Церковный хор должен быть сомолитвенником священника.

Матушка начала регентствовать, и быстренько хор совсем по-другому запел. Архиерей, когда узнал, стал ругаться, а я предложил: «Вот Вы послушайте, тогда скажете свое мнение». Приехал Владыка, послушал и смягчился: «Ну ладно!».

Что такое быть благочинным? Особых привилегий нет, отвечаешь за все приходы. Если что-то случится, едешь разбираться, проблемы решать. Вся ответственность на тебе. К тому же надо было заканчивать внутреннее устройство собора.

Нет в храме строгой стилистики, скорее эклектика. Но сама схема византийская, за исключением алтаря, расписанного до моего прихода, – он с позолотой, на апсиде изображена не Пресвятая Богородица, как положено по канонам, а Преображение Господне, но тоже все очень красиво.

Остальное в росписи собора соответствует канону – изображены Страшный суд, Рождество Христово, Воскресение, Сошествие во ад, все правильно сделано. Ведь и храмовая роспись должна способствовать молитвенной сосредоточенности, потому что отражает реальность литургии, проекцию того, как мы представляем мироздание.

– Одиннадцать лет прошло с тех пор. Как я сам изменился за это время? – задумывается отец Сергий над моим вопросом. – После рукоположения во священники открылись такие горизонты, о существовании которых не догадывался.

И этот процесс идет до сих пор, все время открываются какие-то новые пласты богослужения. Такая там глубина, широта и высота, что исчерпать невозможно! Каждый раз, когда служишь у алтаря, это и умом понимаешь, и на уровне общего эмоционального восприятия.

Мне все это интересно, это мое, это моя жизнь, в другой ипостаси себя не вижу. Раньше удивлялся каноническим правилам: «священник да будет извержен», а «мирянин отлучен от Церкви». Казалось неравнозначным наказание: священник в Церкви остается, а мирянин вообще изгоняется. Теперь понимаю, что лишение сана сравни смертной казни, а священство – смысл моей жизни.

Вот сейчас второй год испытывает нас на прочность веры и верности Церкви пандемия коронавируса. И надо осмыслить все происходящее, понять, что ковид – это не только испытание, но и наказание.

Что значит наказание? Кнутом? «Наказание» – церковнославянское слово, которое по сути не означает «бить» или наносить какой-то ущерб человеку. В переводе с оригинала (иврита) «наказуя» – значит «научая». Неправильно переведено на русский, что отец, который любит сына, постоянно бьет его. «Не отнимая руки» – значит не оставляя попечения, не отпуская на вольный ветер.

Ведь как бывает: сидит чадо, уткнулось в монитор компьютера, вроде занят. Ну и слава Богу, что не мешает, мы своими делами займемся. Вот этого делать нельзя! Если ты любишь сына своего, не должен «отнимать руки», постоянно нужно контролировать его, что он читает и смотрит, учить и в остальных ситуациях, задавать верное направление в жизни.

Поэтому когда мы говорим, что Бог нас наказал пандемией, нужно задаваться вопросом: а зачем? Мировоззренческий подход в древнем мире ко всякому явлению был всегда религиозным. Если что-то происходит, что мы не так сделали по отношению к Богу? Этот вопрос на каком-то этапе истории люди перестали себе задавать. Видимо для того, чтобы мы снова вернулись к этому вопросу, и пришла пандемия.

Ведь неспроста попущение такое Божие – для того, чтобы каждый православный христианин вгляделся в себя: каково реально мое духовное состояние? Не стоит надевать розовые очки, думать, что все у тебя хорошо. Надо искать причину, почему что-то происходит, а не убаюкивать себя достижениями и победами.

В аскетике это называется трезвение. Не в смысле «не пить вино», хотя и это тоже, а с точки зрения того, что нужен постоянный внимательный взгляд внутрь себя.

Мы и так все время оправдываемся, хотим даже в собственных глазах выглядеть лучше, чем есть. Замечали: в зеркало смотришься с таким выражением лица, с каким никогда не посмотришь на другого человека?

Когда читаем «Да исправится молитва моя…», в этом псалме есть такие слова: «Не уклони сердце мое в словеса лукавствия, непщевати вины о гресех». Что значит «непщевати вины о гресех»? – Чтобы ты не искал оправдания своим грехам.

А мы все время подспудно хотим сказать, что это не мы такие, это жизнь такая. Христианин должен говорить: «Нет, нет, во мне проблема. Это я такой! Это не жизнь такая, не другие люди такие, не обстоятельства виноваты, а я!».

К сожалению, подобная точка зрения все реже встречается. И это проблема. Думаю, что пандемия призвана нас в чувство привести, в себя, чтобы смотрели не на окружающих нас внешних врагов, которых хватает, не на духов злобы поднебесных, а на то, что первый враг у каждого человека – он сам.

Ведь что такое кризис? В переводе с греческого – «суд». А суд и есть признание того, что я несостоятелен, что у меня что-то не так. Вот оно все и высвечивается.

Смотрите, какие проблемы вскрыла пандемия в Церкви. Вроде бы едиными устами, единым сердцем, а люди разошлись. Одни говорят: «Нельзя ходить в храмы», другие: «Надо ходить. Если не будете – вы преступники веры, а мы хорошие». Те отвечают: «Нет, вы неправы». И пошло разделение…

Слава Богу, что не раскол. Но деление ощутимо, треть прихожан пропала. Значит, не доносим до людей что-то, оттого и брожение в умах. Нет сердцевины, которая сплотила бы нас воедино. Почему так? Наверное, Господь действительно хотел, наказуя, наказать, «смерти да предаде».

И все это безобразие в виде пандемий и прочих катаклизмов не закончится, пока мы не переосмыслим все. Вот в чем дело! Думать надо, размышлять, каждый в себя смотреть должен. Да, можно обвинять кого-то извне в создании этого вируса или в том, что он вырвался на свободу из иностранной лаборатории. Но Господь-то попустил этому случиться. Раз, и разошлись пути внутри Церкви. Надо над этим поразмыслить, посмотреть на наше отношение к вере, к Богу и к людям.

На нашем приходе все постепенно возвращается на круги своя. В пандемию ушли одни, пришли другие, незнакомые. Некоторые из тех, кто уходил, бегали по другим приходам, сейчас вернулись. Все равно единства нет.

В пандемию обострились некоторые внутрицерковные вопросы. По поводу лжицы, например. Объясняешь, все разложишь по полочкам, тебя вроде слушают, но все по-своему трактуют. Я могу рассказать, показать, привести массу примеров, но какое-то эмоциональное недоверие к этому есть.

Так вскрываются многолетние, а может, многовековые проблемы, которые накапливались, накапливались. И это легкая форма эпидемии пришла. А что будет, если большее испытание нас постигнет? Коснулась беда по касательной – и в прах все посыпалось. А если серьезное что-то?

Владыка Кирилл интересный пример приводит: «Смотрите, во время войны все в храмы шли. А их очень мало было открытых… Люди ходили, молились, записки подавали, так эта беда объединила, сплотила народ. А пандемия пришла – это ведь тоже война своего рода, но все наоборот – пришла беда и всех по углам рассыпала!».

А вокруг какой сердцевины должны объединяться православные христиане? Не вокруг храма, каким бы благодатным он ни был, не вокруг батюшки, каким бы молитвенником или прозорливцем он ни оказался.

Двадцать лет преподаю в Ставропольской духовной семинарии, бывает, студенты лекцию слушают, глаза такие внимательные, понимающие. На следующий день приходишь – такое ощущение, что на предыдущей лекции они вообще отсутствовали. То же и с проповедью по воскресеньям в храме.

Только во Христе единство возможно! Только Он принимает нас всех, каждого, со своими тараканами в голове, с разным пониманием жизни и состоянием души. Это возможно только в том случае, когда Бог есть любовь. Любовь все покрывает, все терпит, все недостатки закрывает собой. Господь наш Иисус Христос все грехи наши на Себя взял и продолжает брать, поэтому может принять нас всяких.

Есть знаменитая фраза апостола Павла: «ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 8, 38-39).

Я это выражение понял только недавно. Когда мы говорим: «Что нас отлучит от любви Божией?», мы имеем в виду, что настолько любим Бога, что нас с Ним ничто не разлучит – ни высота, ни глубина. Снова смотримся в зеркало и видим себя…

А в Послании к Римлянам говорится не о любви к Богу. Апостол сказал: «от любви Божией». Это Господь любит нас так, что ничто не может нас разлучить с Ним. Ни смерть, потому что Он ради нас ее попрал. Ни живот, который Он дает, несмотря на грехи человечества, – жизнь нам дает!

Вот в этом вся загвоздка: ничто нас не может отлучить от любви Божией, которая во Христе Иисусе. Мы же все «смиренные», а смирения на самом деле нам не хватает. Смирение – это ведь не вид иметь смиренный, какие-то слова говорить людям шепотом, полушепотом.

Вот такие мысли должно рождать истинное смирение, настоящее, которое называется смиренномудрие. Тогда человек понимает, что все его грехи прощает не на словах, не как-то автоматически, а только из любви Тот, Кто готов за тебя умереть и в ад сойти.

Если люди о своем смирении начинают говорить, то никакого смирения там нет. Мы слишком много о себе воображаем: что способны мир изменить, других, а себя-то изменить не можем! Начинать надо с видения своих грехов. Если ты их не видишь, это не значит, что их нет. Об этом хотя бы сожалей! Достойно плача твое сетование, что не видишь свои грехи.

Святые видели и всю жизнь плакали, как преподобный Макарий Великий: «Боже, очисти мя грешнаго, яко николиже сотворих благое пред Тобою…». Он считал, что ничего хорошего в жизни своей не сделал. Это не просто слова, он чувствовал и видел себя так.

Святые в покаянии и смирении пребывали, потому что понимали: ни в одном человеке нет ничего такого, за что его можно любить. А Господь тем не менее любит! Он Душу Свою за меня отдал – Жертву принес, Кровь пролил, во ад сошел и готов принять меня со всеми потрохами, нечистотами, которые во мне.

Готов принять, только ты это пойми сам, человек! Просто пойми и осознай. И тогда поймешь, что такое любовь. Бог есть любовь. Только Он так может. А мы не можем. Мы – только слабое отражение, подобие Его, поэтому где-то можем любовь проявить, а где-то нам не хватает ее.

Что сказать о неумолимости земного времени, с рождения отсчитывающего дни и часы человеческой жизни? К ее окончанию приближается другое рождение – в жизнь вечную.

Наверное, душа верующего человека обостренно чувствует это в старости, оттого такими сияющими и умиротворенными становятся лица праведников. До старости золотому юбиляру – благочинному Изобильненского округа Ставропольской и Невинномысской епархии протоиерею Сергию Рыбину – еще ой как далеко.

Но мне, знающей его давно, бросилась в глаза разительная перемена, произошедшая с батюшкой после перенесенного недавно коронавируса. Значит, Господь промыслительно посылает нам болезни, чтобы мы переосмыслили свою жизнь, вновь прошли ее этапы: что оставим после себя здесь, на земле, а что унесем в вечность?

Делясь своими воспоминаниями – искренне, на разрыв сердца, этот поистину богатый человек (не в смысле материальных благ, а в смысле одаренностей, полученных от Бога) перелистывает их страницы во славу Божию и ради нас. Словно призывает очнуться и услышать преподобного Серафима Саровского: «Стяжи дух мирен – и тысячи вокруг тебя спасутся».

Недаром и родители отца Сергия, дай Бог им здоровья и долгоденствия, пришли к Богу и поют в церковном хоре собора Святителя Николая Чудотворца города Светлограда. Да и все, кто был против выбора пути его служения, теперь православные христиане.

И все мы радуемся при встрече с отцом Сергием теплому свету искрящихся добротой глаз, покою, исходящему от его высокой, статной фигуры. Но как же сложна духовная жизнь человека, которому во всем нужно дойти до самой сути! И так с самого детства…

«…От всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут» (Лк. 12, 48). Анализируя прошлое и настоящее, вглядываясь в себя, такие люди острее ощущают бренность и суетность земного бытия.

Но и другое понимают: по капле уходит жизнь, но ничто не исчезает. Наши мысли, чувства, ошибки и опыт наполняют копилки добра и зла. А когда копилка мирового зла переполнится, никому ничего уже нельзя будет изменить. Вот за это каждому из нас нужно сознавать собственную ответственность пред Богом и людьми, чтобы твоя капля не стала последней.

Об этом, как мне кажется, рассказ отца Сергия. А еще о прошлом нашей страны, за век прошедшей неимоверные потрясения, и об истории Ставропольской епархии.

Одна надежда, что милостивый Господь по великой любви не оставит Церковь Свою и Россию, стоящую сейчас, как триста спартанцев у входа в Фермопильское ущелье, на пути абсолютного зла.

Отсюда и вывод, как жить и что делать, – трезвиться и приобщаться в Таинстве Евхаристии Святых Тела и Крови Христовых. Господь наш Иисус Христос был, есть и пребудет вовеки Тот же. Вне времени и пространства.

Сораспинаясь Христу в этой жизни пойдем вслед за Ним в рай. Говорят, что даже самая прекрасная цветущая весна здесь, на земле, – всего лишь слабый отблеск той, Вечной…